Жило семь братьев, шесь — царило, а семой был у них в прислугах, у кажнова брата по три годы служил. Ему братья за житьё ничего не давали. Дослужил он у оста́льнёго брата три года и запоходил, и говорит брату: «У всех я вас переслужил, ницего не выслужил, не хлеба мяккого, не слова гладкого, не копья воинного, не ружья стрелинного». Брат ему и подарил сем соболей мятых, подделыванных (обделанных) и сем соболей немятых, не подделыванных, пуговицы-петли готовы. «Сшей шубу к велику-дни, Христову-дни, не сошьёшь, дак голова с плеч». До Христова-дни было всего три дни. Пошол Данило швечам шубу давать шить; к какому-ни швечу при́дёт и говорит: «Швеч-молодеч, сошей мне шубу к велику-дни, Христову-дни». — «Кака у тебя шуба?» — «Сем соболей мятых, поделыванных и сем соболей не мятых, не поделыванных, пуговицы-петли готовы». — «О, мне не сошить о три недели, не то́, што в три́ дни». Проходил день до вечера, нехто не принелса шить, два дня оставается до Пасхи. И все доста́льны дни проходил, субота к вечеру приклонитця. У царя была девушка в кухарках. Идёт Данило, закручинилса и запечалилса, плачет, спрашиват его девица: «Чего, Данилушко, печалисся?» — «Как не печалицця: дал мне брат сем соболей... (и пр.), а Христов-день наступат». Девица говорит: «Не печалься, Данила, я горю твоему помогу, Богу молись, да спать ложись, к заутрени всё дело будет исправно, тебя разбужу». Девича вышла на крыльчо, брякнула в кольчо: «Няньки-мамки, верны служанки, как батюшку служили, как матушке служили, так послужите мне красной девице Настасье-царевне». Набежали няньки-мамки, всё дело исправили, как лучче нельзя, сошили шубу. Будит девица Данилу к заутрене — шуба готова. Стал Данила, сам себе не верит, пошол к заутрены. Девича дала ему три е́ичка. «По-христосойся, одно — с попом, друго — с царём, третье — с кем век вековать». Пришол Данила к заутрены, стал с царём в ряд, ха́рнул, плюнул, чуть царю не в бороду, погледит: царь бороду обтират. После заутрены похристосовался с попом, с царём, а третье оставил. «Похристосаюсь с девичей, котора шубу сошила, я тую замуж возьму». Пошол к царю на обед, царь спрашиват: «Кто тебе шубу сошил?» — «А вот кака-то девича нашлась». А эта девича кушанья носит на стол, он ее и не узнал. Девича говорит: «Данило, Христос Воскресе!» А он скаже: «Воистину Воскресе, да без еичка». Отобедал и пошол в тот дом, где девича шубу шила. Пришол с девичей христосовачча, а она и говорит: «А, Данило-царевич, позно. Я сколько раз с тобой христосовалась, ты мне всё еичка не дал. Ну ладно я тебя в этой вины прощу». После Пасхи он стал ю замуж сватать, а она скаже: «Поди, спросись у царя, бласловит-ле он тебя?» Пришол к царю, а царь говорит: «Да, Данило, я бы те благословил женитча, да сослужи мне-ка три службы». — «А каку тебе службу?» — «Сроботай в севоднешню ночь хрустальнёй мое от моего дворча до черковного крыльча; не сроботашь, женитча не позволю». Данило пошол и плачет, девича стречает его на крыльче. «Чего, Данилуш-ко, плачешь?» Он и росказал. «Я топором робота́ть не умею, а он велит хрустальнёй мос сроботать». — «Не плачь, Данилушко, это не служба, а службишко, служба вся впереди. Богу молись, да спать ложись, всё дело исправится». Данило спать повалилса, девича вышла на крыльчо, брякнула в кольчо. «Няньки, мамки, верны служанки, как батюшку служили, как матушке служили, так и мне послужите». Мост был готовой к утру. Утром Данило стаёт, постукиват, да похлапыват на мосту, бутто и он сроботал. Чарь пробудилса, в окошко погледит, а мост готовой, и дивитця, што Данила научилса мудростей. Через несколько время Данило опять приходит к царю, просит благословенья женитця. Чарь говорит: «Сослужи мне втору службу, сострой караб, штобы ходит не по воды, не по земле, а штобы скрозь игольны уши проходил». Данило идёт к девиче, запечалилса, девича опять его и стречает. «Чего, Данилушко, не весел?» — «Какой я мастер, я лодки не умею сробота́ть, а царь приказал караб сделать, штобы ходил не по воды, не по земли, а скрозь игольни уши проходил». — «Не печалься, Данилушко, это ищэ не служба, служба впереди; Богу молись, да спать ложись, к утру все будет готово». Он спать повалилса, а она вышла на крыльчо, брякнула в кольчо. «Няньки-мамки, верны служанки...» и пр. Няньки да мамки ей всё сроботали. Утром Данилу и будит: «Поди на караб, постукивай, да похлапывай, бутто ты сробота́л». Данило пошол, постукиват, да похлапыват, а чарь из окна и увидел. Пошол Данило опять царю благословленьё просить. Царь говорит: «Сослужи, Данило, оста́льню службу, тогда дам благословленьё женитця: съезди за тридеветь морей, в тридевято царево, к Ва́ссы-девиче, еретиче, достань турку-шапку, чарьску корону тож-то, и позволю тебе женитча, а не достанешь — голова с плеч». Пошол Данила к девиче, к невёсты не печалитця. «Везде мне-ка пособила и тут пособит». Стречат его Настасья-царевна. «Што тебе чарь сказал?» — «Пособи мне оста́льню службу сослужить — съездить за тридеветь земель к Ва́ссы-девиче, еретиче, привезти турку-шапку и царску-корону». А она и говорит: «О, брат, это не службишко, а служба. Я тебе три службы сослужила, а четвёрту не могу». Данило тут и запечалилса. «Ну, хоть помереть, а туды надо поехать, всё ровно царь сулит смерть». Говорит девича: «Поедешь туда, возьми шесь боцёк пороху». Судно снаредили, порох положили, матросов нанели, и поехал в море искать того чарьева.
Ехал близко ли, далёко ли, скоро ли, долго ли, того неизвесно, доехал до того чарьева, где живёт Ва́сса-девича, еретича. Остановилса за несколько вёрс судном, а сам один себе выехал на́ гору. Васса-девича, еретича его увидала и хотела его змеям скормить, а он ей обешал служить вечно. Вот он живёт год у ей и другой живёт, а она в это время всё улетит бороцця со змеямы, улетит на двои сутки, а пролетат одны, всё за Данилой надзирала. На третей год Данила с Ва́ссой прижили дитя, он оставалса ей дитя в зыбке качать, а она улетала со змеямы бороцця. Данила узнал, где у ей берегецця турка-шапка, царска-корона. Она стала летать на неделю в поле. В тоё время он стал роботать плот сибе; она опять новой раз улетела, надолго. Тем времём он унёс турку-шапку и чарску корону, сел на плот и уехал. В то время прилетела из поля Васса-девича, увидала, что Данило едет на плоту, схватила из зыпки робёнка, розорвала пополам, сказала: «Твоя половина!» — и бросила на плот; плот стал по́д воду тонуть, Данило стал робёнка спехивать с плота, насилу проць спехал, плот выстал из-под воды. Данило к судну приплыл, велел паруса роспускать, домой скоре отправлятча. В то времё Васса-девича прибежала в поле и кричит: «Все змеи, змеёныши, летите в море, садитесь на снасти, под воду кораб топите, Данилу-царевича живком ко мне принесите». Змеи полетели, Данило со судна видит: стават больша туча; матросам приказыват. «Вы́зыните одну бочку пороху». Туча надошла над их, все змеи сели на снасти. Стал караб топить (так!), оне зажгли бочку с порохом, змеи прочь улетели. Прилетели к Ва́ссы-девице. «Не можом, Васса-девица, порохом жгёт». Она опять в поле бежит. «Летите все змеи-змеишша, топите караб, Данилу-царевича живко́м ко мне принесите». Змеи полетели, Данила видит, туча застават. «Вы́здыните, робята, две боцьки пороху». Опять змеи стали садитця на караб, оне зажгли порох, змеи не могли и быть, опять проць полетели. Опять к Ва́ссы-девице пришли. «Не можом, жгёт порох». Опять Васса розоргинилась еще больше, в поле побежала. «Все змеи-змеишша, летите, кораб топите, Данилу живком принесите». Данило видит, стават туча ищэ больше, достали ищэ три боцьки доста́льних пороху, змеи налетели, оне зажгли порох, змеи не могли нецё сделать, проць улетели. Ва́сса опять рьянитця: «Все стары и малы, все летите, и сама полечу». А Данило видит, что туча больша стават, а пороху больше нету, выехал на волок, взял с собой турку-шапку, чарьску корону. Змеи на караб сели, караб по́д воду утопили, Данила негде не нашли, улетели, а Данило пошол пешком.
Шол-шол-шол, стоит изба, в избе сидит старик кривой. Стал его старик спрашивать, Данило говорит: «Я есь несчасной Данило-царевич». — «О, знаю, ты у моей сестры жил, мою сестру оммани́л; ты теперь у меня будешь жить, а век мне служить, ты меня не омманёшь». Живут долго ли, мало ли, розговорились. «Вот ты везде ходишь, всё знашь, не знашь-ле, как у меня глаза вылечить?» — «Знаю, хорошо знаю, нет ли у тебя гужов воловьих?» Старик притащил с подволоки, он его везал, везал гужами к лавки. «Дедушко, понотенись-ко». Тот понотенулся — гужи сорвались. «Нет ли по-лучче, новых?» — «Есь». Старик новых притащыл; привезал старика крепче, согрел камень горецей и нажог, в смолу спустил. «Дедушко, здоровой глаз отворь, а нездоровой запри». Данило спустил горяцей камень со смолой в здоровой глаз, а сам бегом из избы. А старик в то времё рванулся, гужи сорвал и скрычал: «Все ворота на́крепко-крепко запритесь». Ворота скрепились, Данило остался во дворе и сел под воза. Старик пошол искать; искал везде по углам, не мог натти. Ворота отворил, стал по одному возу выпускать, а Данило в средних возах выбежал под ногамы у возов и давай Бог ноги куды бежать. Долго ли, коротко ли шол, дошол до своего чарьсва, пришол в чарьсво, брат помер, и женилса он на той девице, на Настасье-царевне, и стал чарём на чарьсви, на братьнево место.
(Никитина Анна Семеновна)
Ончуков Николай Евгеньевич. Северные сказки: Архангельская и Олонецкая гг. СПб. 1908.