Селеньё-деревнюшка была небольшая, четыре двора; в трёх дворах были мужички с женами и с семьями, со скотом, в четвёртом мужичек жил один — сиротинка. У его была одна лошадь, одна корова, одна собака. Мужики куда уйдут, он к ихным жонам похаживал. Они из-за этого были на него немножко с духом.
— А как ино ты, сусед, живёшь? мы наживам, промышлям, а ты не промышляшь, а всё живешь?
— А вы што на меня гледите: я говорить умею. Мужики стакнулись, убили у его кобылу, у его не начём дров привести. Опять говорят ему:
— Как ино ты живешь? У тебя и лошеди нету?
— А вы што на меня гледите: я говорить умею.
Выйдет он на крыльцо утром, а бабы по охапке дров принесут ему, опять топит. Мужики стакнулись, убили у него и корову. А ему была не нужна корова, лишь бы х... здоровой — молока и масла всего есь.
— Как ино, сосед, ты живёшь, не кобылы, не коровы нет?
— А вы што на меня смотрите, я говорить умею.
Стакнулись, убили у него и собаку. Он три кожи высушил, выделал и сошил лопотину, подверх шерсью: перед коровей, зад кобылей, на хвост собачину. Пошол в город милостину просить. Зашол в дом к купцу. Купец был именинник и уехал собирать на именины друзей-братье́й. А у купца жонка погуливала. У ей тою́ пору был дружок на дому. Они от сиротины в нестатном платье не оберегаютца. А он в таких несчасных случаях бывал сам, ему любопытно кажетця, слушат. Приехал домой хозяин, дружок испугалса.
— А я-то куда?
— А ты иди в погреб, — говорит хозяйка, дружок пошол в погреб, а собачей хвост и говорит:
— Ну когда его в погреб, так и я в погреб.
Хозяйка говорит:
— Што ты: дик-ле умён? ты зачем в погреб?
— Нето я хозяину скажу, — говорит собачей хвост.
Не времё стало щолкатса, и его в погреб спустила.
Зашол хозяин, и гости набрались; стали пировать. Хозяйка стала в погреб ходить за напитками и принесла приятелю бутылку, котора получче. Приятель налил стаканчик, да и выпил. Другой налил, да и другой выпил. А собачей хвост говорит:
— Как так?
— Што тако́?
— А в нашом месте не так.
— А как?
— А один стаканчик выпьют, другой товарыщу подают. Нет, дак я выйду, хозяину скажу.
Отту́ль так и стал хозяйкин приятель: один выпьет, другой товарищу подават. Допил одну бутылку, хозяйка другу принесла, не хуже и той. Распивают и другу бутылку.
В избах, на верху и запевать стали. Когда на верху запевать стали, дак собачей хвост и в исподи запевать стал.
— Што-ты, дикой што-ле! зачем поёшь?
— А мы, што здесь, не вино пьём што-ле? там поют, а нам и не петь?
— Перестань, не пой.
— А давай платьё на платьё менять, дак и петь перестану. Сменяли платьё на платьё. Потом хозяйка пришла в погреб, сиротина и говорит.
— Меня нельзя-ле как отсуль выпустить?
Хозяйка говорит:
— Народ, пожалуй, пьяноват стал, как-ле можно меж людей протти.
Успела его выпустить хозяйка. Вышол сиротина на улицу, походил на улице, и зашол к хозяину во беседу. Помолился Богу, проздравил с пиром, с беседой.
— Хорош ваш пир, хороша беседа, только в доме есть несчастье.
А на это подхватились, стали спрашивать.
— А вот в доме у вас завелась не́жить. Эту бы нежить если бы выжить, дак сразу бы выжил, а сразу не выживешь, то ей веки не выжить.
— А хто можот выжить?
— А я могу, только не даром.
— А вного-ле возьмёшь?
— А я с хозяина возьму сто рублей, а с посторонних гостей хто сколько. Я так могу эту нежить выжить, што все увидите, как она из дому пойдёт.
Хозяин согласилса. Посторонни гости говорят:
— Если мы все увидим глазами нежить, и мы по сотне дадим.
— Теперь нужно не́жити дороги дать, штобы не рукой, не ногой не задеть, нето веки из дому не выживёшь.
Стал сиротина ходить, искать, в той кладовы́, в другой и все кладовы обыскал, натти не мог.
— Ну, хозяин, нежить в доме натти не могу! Ище каки у тебя кладовы есть?
Подумал хозяин, больше кладовых нету.
— Ищэ в погребе не искали.
— А зачем сразу мне погреб не сказал? Эти нежити боле в погребах и проживают.
И пошол в погреб и сказал приятелю:
— Ты бежи прямо в свой дом, некуды не приворачивай.
Взял сиротина помело, да сзади с помелом. Не́жить в избу выскочила в нестатно́й лапотины, другой пьяной пошатилса с ног, да и упал, а которой и в рассудках, сзади бежал, смотрел.
И гнал сиротина нежить до самого его дому, оттуда воротилса хозяину назад. Хозяин хочёт его угощать.
— Ну, хозяин, угощеньё не куда не уйдет. На́перво надо рощитатца.
Хозяин на то сказал:
— Молодеч! Я вам сулил сто рублей, а когда в этот дом загонил — я на того мужичка с духом — получай двести рублей.
А посторонны купцы сидели, тоже по двести дали.
Оттуда купил мужик тройку лошадей, и нанел кучера, роспростилса и поехал домой.
Приехал домой. Услышели суседи, што приехал сиротина на тройке, богатой, пришли его смотреть.
— Как ты, сусед, скоро денег нажил?
— А я вам раньше сказал, што я говорить умею. Вот у меня было три кожи, одна кобылья, друга коровья, третья собачья. Я эти кожи сделал и сошил лопоти́ну подве́рх шерсью: перёд коровей, зад кобылей, на хвост собачину, и понёс эту лопотину в город, а ноньче таку моду подхватили: э́ку лопоть носить. За эту лопотину я кучу денег сграбил.
Суседи стали убивать своего скота и стали готовить ло́поть. Оставили у себя только по одной коровы и по одной лошади. Нашили лопоти, повезли по возу в город, стали торговать, развешали рядами. А народ ходят и спросят:
— Што это у вас?
— Слепы-ле што? Не видите-ле што? Это лопоть.
— А дики-ле што? Хто э́ку лопоть продаёт?
После того идут полицевски салдаты.
— Это што у вас?
— А то у нас лопоть.
— А дики-ле што? Хто экой лопотью торгует? Вы што, холеру-ле што розводите? Вас забрать нужно.
Взяли и повели в полицию. Эти мужики от полицевских откупились и дали клятву уехать того же часу. Поехали домой. Стали суседа бранить:
— Ты омманул нам, насказал, што такую лопоть покупают.
— А я вам раньше сказывал, што я говорить умею: я умел одну лопотину продавать, тогда моду подхватили и купили, а вы сразу возами навезли, ну и не стали брать, я раз виноват.
Мужики через это ушли, в роботу нанелись, а сиротина и теперь с ихными жонами живёт.
Ончуков Николай Евгеньевич. Северные сказки: Архангельская и Олонецкая гг. СПб. 1908.