В некотором царстве, в некотором государстве живал-бувал сар. У него ни сына, ни дочь. Джэ бога просит, приклады прикладыват, молебны служит: «Дай, бог, сына или дочь — при младости на утёху, при старости на замену и при смертном часу на помин душу!»
Джэ жили-жили. У него жена стала в интересном положении. Нни-часы исполнились, стала мучаться, мучалась двенадцать суток, и эти двенадцать суток громы грэмэли, молоньи сверкали и було жемлетрясение. Как двенадцать суток исполнилось, родился мальчик. Вжяли его, окрештили, по имони дали Ильюшенька. Дэ жили-жили — год прошел, другой, и трэччий прошел. Исполнилось двенадцать лет, а этот Ильюшенька с уруна не встает, ходить не может.
Джэ об онну пору пошли они, сар со сарицей, гулять. Вдруг к нему зашли двое, оба странники. «Ну что, Ильюшенька, ми (к) чибе пришли, дай к нам милостыньку». — «Эй, — говурит, — рад я вас поить, накормить, — даже с уруна встать не могу». — «Ну как-нибудь спуштись и нас папои-накорми!» — «У меня даже сила нету. А вот, — говурит, — сколько угонно пища есть, пейте-ешьте все готовое». — «Нет, — говурит, — ми своими руками не станем распоряжаться, ти стань да нас напои-накорми». — «Я вам, — говурит, — говору, что у меня сила нету». Они вжяли друг на друга посмотрелись сами собой и черпнули ему полстакана воду, и подают ему. Подают к нему полстакана воду, он как эту воду випыл, почувствовал силу и с уруна спуштился, к нима разоставил всяка разна закуски, всяка разна напитки: « Пейте-кушайте сколько угонно!» Они вжяли ровно с вишеринку, по онному кушку отломили, в рот засунули шибе, а напитками не запивали. Он отвечат: «Кушайте, гости!» — «Нет, нам, — говурит, — довольно. А только у чибя вжяли по оному вишеринку». Вжяли они вишли.
Этот Ильюша позадь их вишол, где они ушли — очес-мать гулять, пошел за нима. Сарица отвечает: «Ласно, наш Ильюшка идет». Сар отвечает: «Может ли буть, чтоб наш Ильюшка шел, когда двенадцать лет он не мог ходить?» — «Нет, — говурит, — ласно, наш Ильюшка идет!» Царь говурит: «Ласно, наш Ильюшка». Пришел в оссу-матери в сад. Сар сказал: «Как ты пришел?» — «Да уж сам, — говурит, — не знаю, а только позадь вас, ви ушли, приходили два странника, дали мне полстакана воды, как будто с того и случилося: я почувствовал (в) шибе силу».
Сар встает (с) страдостью, созывает бал — вшех своих княжей, бояр, думных шенаторей и приближенных министров. Джэ шидели-шидели с той страдостью. Вечер стал — люди разошлись. Ильюшенька оссу-матери: «Дайте благословение пояхать: добрых людей посмотреть, сам себя показать». Очес отдает лошадь, отдает саблю и лук, и стрелы: « Ну, — говурит, — мое дитятко, не проливай кровь христианскую, проливай кровь басурманскую!»
Джэ пояхал. Едет. Яхал-яхал, вдруг видит — стоит шачор, ходят два лошади, пьют воду мединную, едят шено белоярово. За столбик лошадь свою связал, воходит к нема в шачор. Шпят два богатыря. Вишел назадь, лошадь свою отпустил, вошел, к онному лег в палистенку. Спали-спали. Один утром (в)стал, вишел на двор, приходит и стал будить своего товарыща: « (В)стань, — говурит, — ты не знашь, не ведашь: какой-то прияхал богатыр, наших лошадей его лошадь поганила, его лошадь пьет воду мединную, ест шено белоярово, а наши лошади из моро воду пьют, дак траву едят». — «Э, вот, — говурит, — ведь он спит!» — один сказал. Вжяли его с палистенку, брошили наземь: «Такой, — говурят, — невежа, безо вшякого позволения лежишься на чужую ложу!» — «Домашние хожяева, — говурит, — давайте воду омуться». — «Ми чибе еще будем воду подовать!» — говурят. Один отвечает: «Виходи на улицу, будем воеваться!» Он отвечает: «Ви какие люди?» — «А ти, — говурят, — зачем спрашивашь?» — «Нет, — говурит, — мне надо узнать». — «Если ти хочешь узнать, то ми два сарские сына». — «Два если сарские сына, очес, — говурит, — дал благословение, что не проливай кровь христианскую, а проливай кровь басурманскую. Как же я с вами буду воевать?»
Вжяли они оба его виброшили на улицу. Он так, Ильюшеньке показалось за досаду за немалую, за досаду великую. Видергивает свой тугой лук и калену стрэлу, стрэляет во мать во сиру землю. Стали громы грэметь, молоньи сверкать, стало жемлетрясеньё. Ну, один сказал: « Что вот ти на войну напирал, а он стрэлой штрэлил, да то случилошя, а он би нас убил».
«Ну, — говурят, — что, Ильюшенька, вот ми воюем со Соловьем-разбойником, да состоять не можем». — «Где он, Соловей-разбойник?» — «Ми виезжаем (к) Соловью-разбойнику на поединок, а Соловей-разбойник швистнет, а ми сразу улетаем на сто верст. А ти как будешь, с нами идешь (на) пару воевать?» — «Если Соловей-разбойник не православный, то обозательно иду». — «Конесно, — говурят, — он не православный. Ну-тко пояхали (к) Соловью-разбойнику!»
Увидели — едет Соловей-разбойник. Соловей-разбойник едет. Соловей-разбойник швистнул — оба они на сто верст улетели. Он, Ильюшенька, как яхал, так и едет. Как ражьяхался (к) Соловью-разбойнику, видергивает свой тугой лук и калену стрэлу и стрэляет во мать во сиру жемлю — громы стали грэметь, молонья сверкать и стало жемлетрясеньё. Соловей-разбойник с того с испугу (в)низ упал. Ильюшенька как ражъяхался и Соловья-разбойника хвачил живком, и на лошадь привязал в торока. Джэ едут.
Воротился назадь — лежат товарищи без чувствия. Стал с нима отваживаться. Отваживался-отваживался — отводился. Отдохнули. « Ну-тко, — говурит, — таперя поедемте, таперя поедемте, агде ваше сарство».
Джэ Соловья-разбойника вежет. Соловья-разбойника привеж. Сарские сыновья сказали: «Этот Ильюшенька нас от Соловья-разбойника спас». Ну ланно. На это сар сказал: «Он если вас избавил от Соловья-разбойника, то, значит, я за него даю дочь свою замуж». И женился.
Джэ жил, жил, жил. Вдруг об онну пору говурит: «Я поеду прогуляюся». Жену свою оставил. Яхал-яхал, вдруг видит — чего-то блестит. Подъяхал — гора. Гора вшя золотая. Стал на эту гору попадать, поподал-поподал и попал. И пояхал по этой горе. Вдруг нашел тропиночку. Поганил эту тропиночку, что куда пошла эта тропиночка. Поглубже, поглубже, поглубже, и стала такой глубокой, в человечий рост. И едет по этой тропинке. Вдруг видит — по этой тропинке к нему катится гора. Как к нему ближе подкатилась эта гора, он расчувствовался — человек! Как к нему подъяхал, этот человек Ильюшеньку поймал и с лошадью, со вшем в карман положил.
Он вжял в кармане его внутре бултыхался, видернул с кармана перочинный ножик и стал карман резать. Карман отрезал и випал. Тот, значит, в карман поворотился, стал искать в кармане табакэрку. Табакэрка не тут-то була. Воротился назадь. Нашел этого Ильюшеньку — сидит у табакэрки. «Что, Ильюша, зачем мою табакэрку вжял?» — «А я, — говурит, — у чибя не вжял. Когда ти меня с лошадью, со вшем положил в карман, а я випал, и табакэрка випала». — «А ты, — говурит, — зачем у табакэрки сидишь?» — «А я, — говурит, — его открываю, да отпереть не могу». — «Ну, — говурит, — Ильюшенька, побратаемся. Будем как два брата и поставим шачор, и будем ночевать». Поставили шачор. «А ти, — говурит, — меня узнал, Ильюшенька? — «А чибя, — говурит, — как звать?» — «Меня, — говурит, — по имони Шветогор-богатыр» . — «А ти куды ездишь?» — «Я, — говурит, — по швету никуды не езжу, только по этой золотой горе хожу, больше меня сира земля не подымает». Ланно. Шветогор-богатыр вошел в шачор, разоставил вшяка разна закуски, вшяка разна напитки. «Н, Ильюшенька, — говурит, — кушай сколько угонно».
Джэ сидели. Посидели-посидели. Вдруг ражъяхался старычок. Ильюшенька выскакивает: «Здравствуй, дедушко!» — «Здравствуй, Ильюшенька. Что, Ильюшенька, делаешь, хто у чибя в шатре сидит?» — «А сидит, — говурит, — Шветогор-богатыр». Ланно. Джэ воходит старык в шачор: «Здравствуй, Шветогор-богатыр!» — «Здравствуй, старык». Шветогор-богатыр говурит: «Что, дедушко, за какой надобностью прияхал сюда?» — «А вот, — говурит, — только вас посмотреть: как ви живете и какую имеете силу в шебе, (к)то есть, как есть Шветогор-богатыр». — «А я, — говурит, — дедушко, вот какую силу имею: каби утвержденное було кольцо, я би вшю би жемлю перевернул!» — «А вот, — говурит, старычок головкой покачал, — ну таперя не так говуришь, подальше вот лежат мои перметы, эти перметы принеши сюды». Шветогор-богатыр вишол. «Ой, дедушко, — говурит, — их можно онним мизинчиком принешти». — «Ланно, — говурит, — принеши». Пошел. Стал их эти поннимать перметы, даже нашилу их поннял, еле-еле, «Ой, дедушко, — говурит, — какая этакая тягость у чибя?» — «А вот, — говурит, — ти хвастаешь вшю жемлю поннять, а вшего трэччью час(ть) понял жемли». Ланно. Джэ как это слово сказал, старычок без вести потерялся.
Шветогор-богатыр и Ильюшенька пошидели и поразговаривали то и другое, вдруг слышат — человек чешот дрова. « Это, — говурит, — что такое, Ильюша, что удивительно? Я первый раз слушаю». — «Это, — говурит, — по-нашему чешут дрова». — « Ми, — говурит, — пойдем на эту стукотню, посмотрим, как чешут дрова».
Джэ пошли. Шли, шли, вдруг видят — стоит гробница. « Ильюшенька, хто он такой?» — «Это, — говурит, — гробница». — «Она, — говурит, — для чего?» — «Это, — говурит, — значит, помирают люди, эта кладут». — «О, боже милостивый, не может буть, чтобы человек помер!» — «Как эдак у нас бывает», — Ильюшенька отвечает. « Ну ешли ти так говуришь, а попробуй, — говурит, — ти ляг на эту гробницу». Ильюшенька ляг — совсем большая и совсем широкая. «Ну-ка, — говурит, — таперя я лягу, посмотрю, как бывает». Шветогор-богатыр ляг. « Нужно, — говурит, — как раз, как тут и було». (В) самый [раз] на нем сделанная. «Ну-тко, — говурит, — закрой крышкой». Крышей закрыл. «Ну, — говурит, — Ильюшенька, мне очень душно стало, открывай крышу». Ильюшенька стал тянуть — никуда не идет, не отдирается. «Тяни, — говурит, — сильнее!» Ну нету — не могет, не отнимается. Вдруг железный обруч наскочил. Так да так, до двенадцати обручей — вше железные наскочили.
«Ну, Ильюша, — говурит, — я, винно, умер, против моего роту виройте диру: пойдет пена черная, ти это отгребай, эту как отгребишь, потом пойдет пена белая, от этой от белой пены трэччью час(ть) стакана випей. А ешли полстакана випьешь, то с моей горы никуды не уедешь». Ланно. Джэ против его рота вирубил диру — пошла пена черная. Он стал его отгребать. Отгребал, отгребал. Потом пошла белая. От этой белой пены випыл трэччью час(ть). Как эта белая пена перестала идти, как под самой этой гробницей учутилась могыла. И сразу эта гробница шяла в могылу. И могыла покрылась.
Пояхал Ильюша с горы. Как с этой горы спуштился, так и его конь по колено в жемлю спуштился. Яхал, яхал, яхал. Где его жена була, прияхал под город.
В этом городу как раз прияхал Идол Поганый и шделал лабаз, и сидит на лабазу, и этих двух сарских сыновей убил. И этот Идол Поганый просит сарскую дочь шибе на жены, а сар не дает. А у сара ест каждый день по лошаде и по человеку.
Ильюшенька говурит: «Я пойду к нему, где он сидит на лабазу, посмотрю на Идола Поганово». Идет к Идолу Поганому Ильюшенька. «А, здравствуй, Ильюшенька!» — «Здравствуй, Идол Поганый! Ну что же, Идол Поганый, чего ти прияхал суды?» — «А я, — говурит, — прияхал: сватаю у сара дочь». — «А как он, — говурит, — чибе дает али как?» — «Ну, — говурит, — день дает, и день не дает совшем». — «А ти много ли хлеба кушаешь?» — «Я, — говурит, — каждый день ем по лошади да по человеку». — «А ти, — говурит, — огалдашь, так и жену шьешь?» И он говурит: «Не буду, — широк в перьях!» — «А меня сар послал тебя покормить мною, меня поешь». — «Увжа, увжа, — говурит, — я еще таперя сытой, потом стану».
Ильюшенька стал по калиновому мосту похаживать — калинов мос(т) поскрипыват. «А чего, — говурит, — Идолище Поганое, у чебя какой тут костылек стоит?» — «А вот, — говурит, — у сара бул сын, его имо Великан, это он меня костыльком подарил». — «А каково було би тебя этим костыльком стегнуть?» — говурит Ильюша. «Шмеешь ли ти меня пошевелеть?» Ильюша хватил этот костылек, стегнул его по голове — и голова отлетела. Джэ убил.
Джэ пришел домой. « Ну, — говурит, — таперя мне надо яхать, агде мать-очес були, надо яхать со женой». Джэ пояхал со женой. (К) оссу-матери прияхал. Очес-мать обрадовались: сын вернулся, сын прияхал со женой, и так соштарылись.
Они с той стороны [?] стали молиться богу. Как поклонились, и обе умерли, мат и очес.
Ильюша сел на отцовское сарство, и стали жить, так буть, да поживат(ь) до таперя.
(Записал Н. А. Габышев 14.04 1946 г. от С. П. Киселева в м. Косухино на Русской протоке нижней Индигирки)
Русская эпическая поэзия Сибири и Дальнего Востока, 1991.