Стояли на заставе бог̇а́тыри,
Стерегли-берегли они стольней Киев-град.
Не много их было, добрых молодцев, —
Триццеть три бога́тыря,
Во главе стоял самый старой козак Илья Муромец.
Поутру рано старой пробужался,
Кунию шубу надевал на одно плечо,
Пухо́в колпак на одно́ ухо,
Чаблеты одевал на босу́ ногу,
Выходил вон на улицу из бела́ шатра,
Припадал к матушке сырой земле правы́м ухом,
Не дрожит ли матушка сыра земля дубровушка зелёная,
Уж слышал он, што дрожит матушка сыра земля.
Вынел он свою трубку подзорную,
Стал он смотреть в чисто полё.
Увидел он: в чисто́м поли
Поежживат доброй молодец,
Калену́ стрелу он постреливат,
И на поле́те он стрелу подхватыват.
Заходил он вновь во бело́й шатёр,
Разбужал он добрых молодцов:
«Ставайте вы, добры молодцы!
Будет вам спать, пора встовать,
Во чисто́м поли́ стоит негодушка:
Поеждиват там доброй молодец,
Калену́ стрелу он постреливат,
И на поле́те он стрелу подхватыват.
Кого ле бы послать узнать,
Какой он земли, какой Орды,
Какой отчины, какой отцовщины?
Пошлём мы Олёшу Поповичя —
Олёша был роду вежливого и очесливого,
Умел как с людьми сойтись и съехаться».
И отправили Олёшу Поповичя
Расспросить доброго молоцца.
Поехал Олёша во чисто́ полё.
Подъеждят он к добру молоццу,
Сиздали́ кричит он добру молоццу:
«Ох ты ой еси, добрый молодец!
Какой ты земли, какой Орды,
Какой отчины, какой отцовщины?
Стоим мы на за́ставе, бог̇а́тыри,
Берегём-стерегём стольней Киев-град».
А доброй молодец с им говорить не желат.
А подъеждят к нему,
Говорит ему таково́ слово́ добрый молодец:
«Старого я козака возьму у вас во писари,
Добрыню Никитича — во конюхи,
А Олёшу Поповичя — во кучеры».
Дал Олёше по тяпышу,
И прибавил по алабышу.
Поехал Олёша ко белу шатру —
Едва на коне сидит.
Стречают Олёшу добры молоццы,
И видят: Олёша сидит да не по-старому.
Говорит Олёша таковы слова:
«Добрый молодец говорил:
„Старого я козака возьму у вас во писари,
Добрыню Никитича — во конюхи,
А Олёшу Поповича — во кучеры“».
Закипело у старого ретиво́ серцё кровью горячей.
Скоренько он стал снаряжаться во чисто́ полё,
Брал он всю свою приправу молодецкую,
И садилса он на добра́ коня скоренько,
И погони́л в чисто поле к добру молоццу.
Не бра́тились тут, не здоровались,
А прямо стрецились копьями бурзаме́цкими.
У старого по бесчастью по великому
Права рука прома́хнулась —
И вылетел он из седла вон и пал на сырую землю.
Приеждий добрый молодец ткнул его в ретиво́ серцё
Копьём да бурзамецким.
Был у старого на груди чуден крест серебреный,
О крест копьё его остановилосе и притупилосе.
Тог̇да старой взмолился Господу Богу:
«Стоял ведь я за веру православную,
За церкви божии,
Выдал меня Господь тотарину богатому!»
Проевилось тут у старого силы множество.
Соскочил он со сыро́й земли,
Сронил проеждего доброго молодца с добра́ коня
И ткнул его в ретиво́ серцё копьём бурза́мецким —
В плечи рука его остоялась.
Стал он спрашивать доброго молодца:
«Скажи мне, добрый мо́лодец,
Какой ты земли, какой Орды,
Какой отчины, какой отцовщины,
Как тебе именём зовут?»
Отвечал ему добрый мо́лодец:
«Как был я у тебя на белы́х грудя́х,
Не спрашивал твоего роду-племени,
Прямо порол груди белыя».
Ткнул старой второй раз во черны груди —
Во локтю опять его рука да остоялася,
И опять стал спрашивать старой козак доброго молоцца.
Отвечает добрый молодец по-старому.
Занёс тог̇да старой козак во трете́й након копьё бурзамецкое —
В заведи́ рука его да остояласе.
Тог̇да стал отвечать добрый молодец:
«Я от того от моря от студёного,
От того от камешка от серого,
От той матушки от Златы́горки».
Тог̇да старо́й соскакивал с белы́х грудей,
Брал доброго молоцца за белы́ руки́,
Подымал с сыро́й земли́,
Стал говорить таковы́ слова́:
«С твоей матушкой родимой
Стояли мы три года — тегались,
Собственный ты мой ронно́й сын,
Оттого и рука у меня оста́ивалась».
(Больше ничего не слыхал.)
(Зап. Астаховой А. М.: 5 июля 1929 г., сел. Усть-Цильма — от Поздеева Ивана Петровича, 64 г.)
Былины: В 25 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — СПб.: Наука; М.: Классика, 2001. Т. 1: Былины Печоры: Север Европейской России. — 2001.