Ай во стольнём во оде во Киеви,
Там жили на за́ставы бога́тыри,
Каравулили-хранили стольнёй Киев-град,
Не видали они не конного, не пешого,
Не прохожого оне да не проежжого.
Да не серой там волк да не прорыскивал,
Да не чёрной медведь там не пробегивал.
Ставает старо́й да поутру рано,
Да выходит старо́й дак вон на вулецу,
Да берёт-де старо́й подзорну трубочку.
Он смотрит под сторону под’летнёю —
Кабы там-де стоят да лесы темныя;
Он смотрит под сторону под западню —
Кабы там-де стоят горы ледя́ныя;
Он смотрит под сторону под северну —
Кабы там-де стоит да морё синяё;
Он смотрит под сторону восточную —
Кабы там-де стоит да полё чыстоё.
Не туман, видит, в поле да колыбаитце,
Видит: ездит богатырь, забавляитце.
Он кверху-то стрелочку постреливат,
На сыру землю стрелку не ураниват,
На лету ету стрелочку подхватыват,
На одном-то колени дёржит чернильничку,
На другом-то колени дёржит гумажочку,
Да и пишот бога́тырь скору грамотку.
Подъежжает бога́тырь ко белу́ шатру,
Он подбросил ету грамотку старо́му казаку.
Вот берет-де старо́й да ету грамотку,
Да заходит старо́й да во бело́й шатёр,
Заревел тут старой да громким голосом:
«Уж как не времё спать, да нам пора ставать,
От великого сону пробужатися,
От великой хмелинки просыпатися!»
Вот скочили ребята на резвы́ ноги́,
Умывались они да ключевой водой,
Утирались они все полотенышком,
Вот и стал им читать да старый грамотку:
«Уж я еду-де к вам да во стольней Киёв-град,
Я греметь-штормовать у вас в стольнём Киеве,
Стара́ казака да я под меч склоню,
Молоду ег̇о княгиню за себя возьму,
А бело́й ваш шатёр да я на дым спущу,
А святы́ ваши иконы на поплав воды спущу,
А Мишку Торопанишка — во конюхи,
А Добрыню Микитичя — во писари,
Кабы Мишки Торопанишку — чашки-ложки ему мыть,
Чашки-ложки ему мыть да поварёночки».
Вот и стал тогда старой да их выспрашивать:
«Да ког̇о мы пошлём да во чысто́ полё,
Во чысто́ полё пошлём мы за бог̇а́тырём?
А послать бы нам Мишку Торопанишка:
У нас Мишка-та роду торопливого,
Заевяд он потерят свою буйну голову.
А пошлём лучше́ Добрынюшку Мекитичя:
А Добрыня-то роду да у нас вежливого,
Он сумеёт с бог̇а́тырём-то съехатьце,
Он сумеёт бог̇а́тырю ведь чесь воздать».
Вот и стал тогда Добрынюшка срежатися,
Вот и стал тут Микитич сподоблятися.
А не видяли, Добрыня как на коня когда скочил,
А увидяли: Добрыня в стремена ступил.
Да увидяли: в чысто́м поле курева́ стоит,
Курева́ где стоит, да дым столбом валит,
У коня-то ыз роту пламё мечитце,
У коня из ноздрей да искры сыплютце.
Полятел тут Добрыня во чысто́ поле́,
Подъежжает Добрыня ко бог̇атырю,
Зарявел тут Добрыня во перьво́й након:
«А куда же ты едёшь, куда путь дёржишь?
Не воротишь ты на за́ставу каравульнюю?»
А на ето бог̇атырь не ослушалсэ.
Заревел тогда Добрыня во второй након:
«Ах ты ле́тишь, ворона пустопёрая,
Ах ты ле́тишь, сорока загумённая,
Ах ты нас, видно́, бог̇а́тырей, нечым зовёшь?»
А на ето Сокольник поворот даёт,
Налетел тут Сокольник на Добрынюшку,
Он схватил тогда Добрыню со добра́ коня,
Он бросил ег̇о да на сыру́ землю́,
Да и дал ему по жопы-то два тяпыша,
Да прыбавил ему да два олабыша,
Посадил его назад да на добра́ коня:
«Поежжай ты назад да во белой шатёр
Да скажи старику от меня низко́й поклон,
Да пускай вами, говном, не заменяитце,
Самому ему со мной да не поправитцэ».
Видят: едёт Добрыня не по-старому,
А конь-то бежит да не по-прежнему,
Повеся́ он дёржит да буйну голову,
Потопя он дёржит дак очи ясныя.
Подъежжает Добрыня ко белу́ шатру,
Да заходит Добрыня во бело́й шатёр.
Вот и стал ег̇о старик тогда допрашивать,
Ай и стал ему Добрынюшка рассказывать:
«Он послал со мной тебе низко́й покло́н,
Не велел нами, говном, да заменятися, —
Самому ему со мной, говорит, не поправитцэ».
У старо́го-то плеця расходилисе,
А глаза у его да помутилисе,
Заревел тогда старо́й да громким голосом:
«Вы уздайте, седлайте ко́ня доброго,
Коня доброго уздайте да со восьми цепей.
Не успеете вы, говорит, горшка сварить —
Привезу я ведь тотарску да буйну голову!»
Вот и стал тут старо́й тогда срежатисе,
Надевает он латы да бог̇атырьцкия,
Надевает он шляпу да на лево́ вухо́,
А черно́й ворон у ег̇о на лево́м плечи,
А сизо́й-то орёл да на по-правом плечи,
Да не видели, старой как на коня когда скочил,
А увидели: старой да в стремена ковда ступил.
Да увидели: в чысто́м поле курева́ стоит,
Курева где стоит, да дым столбом валит,
У коня-то из роту пламё мечитце,
У коня из ноздрей да искры сыплютце,
А хвост-от трубачкой завиваитце.
Полятел тут старо́й да во чысто́ полё,
Подъежжает старо́й да ко бог̇а́тырю,
Заревел тут старик да во перьво́й након:
«А куда же ты едёшь, куда путь дёржи́шь?
Не воротишь ты на за́ставу каравульнюю?»
А на ето бога́тырь не ослушалсэ.
Заревел тут старо́й да во второй након:
«Ах ты ле́тишь, ворона пустопёрая,
Ах ты ле́тишь, сорока загумённая,
Ах ты нас, винно́, бог̇а́тырей, нечим зовёшь?»
А на ето бог̇а́тырь поворот даёт.
А не две тут ведь тучи да столконулисе —
Два бог̇а́тыря тут да солеталисе.
Задрожала тогда да мать сыра́ земля.
Они бились-хвостались да целы суточки —
У их палицы все да изломалисе.
Они ж выхватили сабельки булатныя.
Они бились-рубились да вторы суточки —
У их сабли-ти все да исщарбалисе.
Они бросили тот бой да о сыру землю́.
Да скочили тогда да со добры́х коней,
Да схватились они тогда в охабочку.
Они бились-боролись третьи суточки,
А старог̇о похвальнё слово спутало —
Ан одна-та ног̇а да подкатнуласе,
А втора-та ног̇а да подломиласе —
Упал тог̇да старо́й да на сыру́ землю́.
Заскочил ему Сокольник на белы́ груди,
Он разо́рвал-де латы да бог̇атырския,
Да и вытащил чиньжалишчо булатноё.
Взмолилсэ старой тог̇да Бог̇ородицы:
«Пресвятая ты мати Бог̇ородица,
Почему ты меня да ето выдала
Черны́м во́ронам да на росклёваньё,
А люты́м-то зверьям да на ростасканьё?
Я стоял ведь за веру за Христовую,
А молилсэ всегда тебе, Бог̇ородицы».
А не ветру полоска тог̇да махнула же —
Вдвоя-втроя у старо́го силы прибыло,
Сосвистнул он Сокольника со белы́х груде́й,
Заскочил он ему да на его груди́,
Он розо́рвал-де латы да бог̇атырския
Да и вытащил чинжалишчо булатноё.
Замахнулсэ Сокольнику во белы́ груди́ —
А в махальни рука у ег̇о застояласе.
Вот и стал ег̇о старо́й да тут расспрашивать:
«Да каког̇о же ты роду, какой племени,
А как же тебя зовут по имени?»
Отвечает Сокольник да таковую речь:
«Когда был я у тя да на твоих грудя́х,
Я не спрашивал не роду у тя, не племени».
Замахнулсэ старо́й да во второй након —
В завяти́ у ег̇о рука да застояласе.
Вот и стал ег̇о старой ище выспрашивать:
«Да каког̇о же ты роду, какой племени,
Ах как же тебя зовут по имени?»
Отвечает Сокольник таковую ему речь:
«Есь, грит, за морём бог̇атырица да одноокая,
Я ейный сынок, а отец у мня прохожой молоде́ц».
Соскоцил тог̇да старо́й да на резвы́ ног̇и,
Поднимает Сокольника на резвы́ ноги́:
«Ах ты ой еси, дитятко, Сокольник же,
А ведь ты будёшь сынок, а я отец тебе».
(Это было как раз, — я сказкой остатки доскажу, что ле, петь-то не замог.)
Он, это самое, стар казак, ездил всегда он по все́му свету, искал всё себе поединщыка, чтобы хто
мог с им состоять. И вот и он как раз услышал это — за морем там одноокая бог̇атыри́ца есь очонь
сильняя. Он к ей уехал, там силу тожо попробовать; ну он там с ей отведалсе, ей победил, ну, она
и стала просить в гости его там, к ему. Оне уехали, видно, там подвыпили, погостились, да и пере́спали
там. И он прижил этого самого вот Сокольника ей, в это время, в этой гостьбы. Ему только было.
двенадцеть лет, он стал у матери просить благословленье ехать себе поединщыка искать. А она говорит:
«Что ты, дитятко, молодёшенёк ты, зеленёшенёк... (Оно — всё бы оно поётся, ну я... худо петь-то мне,
не могу!) Ты, говорит, тебе, говорит, не времё ехать, ты, грит, пока подрости, подобрей; подобреёшь,
тогда, грит, поедёшь». А он ей заявил: «Дашь, говорит, коня, поеду, и не дашь — поеду!» Ну, она,
в силу необходимости, пришлось ей отдать коня бог̇атырског̇о своег̇о. И он вот к им и приехал. Она ёму
рассказала, что вот такия-то там бог̇атыри живут, охраняют такой-то г̇ород, и вот он к им и приехал, как
раз этот сын егов. И вот они тут и сразились.
Ну, он только был двенадцати ище лет, но он уже отца своего всё-таки переодолел. Ну, и вот он,
настолько был, тожо уж бог̇атырь был, дак ишь и серьцо-то большоё жо было. Стал его стар казак звать
в гости-ка к отцю там, а он грит: «Нет, я уж поеду счас домой, грит, а приеду — дак только с матерью,
говорит, к тебе в гости». Приехал домой, россердилсе так, разнервницал. Мати вышла его встречать:
«Где же ты, дитятко, говорит, побыл, кого же ты повидел?» — «Был, говорит, я за морём, видел
бозыкову коровушку, говорит. Она, говорит, тебя зовёт блядью, а меня — выблядком!» Россердился,
матерь свою чинжалишчом ша́рнул, и матерь свою убил. И тог̇да завернул своего коня и поехал обратно,
опять во белой шатёр.
Приехал, а стар казак с великог̇о побоища. У его ети все помощники видели там, как они дрались.
Они от страху убежали все и лишились своего шатра. Он приехал, — их никог̇о нету. Он коня спустил
там и лёг, да бог̇атырским сном заснул. А ет Сокольник прилетел, сын его, ко белу шатру, заскочил во
белой шатёр, а отець ёго спит богатырьским сном. Ша́рнул ему чинжалишчом в грудь. Погодилсе,
говорит, у старо́го старинной чуден крест, говорит. Угадал да в самый крест выгнул, а груди не повредил.
Скочил, говорит, стар казак, говорит, на резвы́ ноги́,
Схватил, говорит, Сокольника в-за белы́ кудри́, говорит,
Хвостнул его о кирпичён пол,
Наступил, говорит, ему на одну руку, другую ото́рвал, говорит,
Наступил, говорит, на одну ногу, — ото́рвал.
И выбросил за окошко и опять лёг спать.
(На этом старина, по-моёму, кончилась. Может быть, и еще дальше что ле было, но я больше-то не могу петь-то. Вишь, когда бы у меня ребята вот помогали бы, то бы мы спели всё бы это. Но мне трудно. У меня вишь как сердцо-то больнё, дак мне трудно петь-то. Долго-то не могу я.)
(Зап. Балашовым Д. М.: дек. 1964 г., д. Боровская Пижемского с/с Усть-Цилемского р-на Коми АССР — от Чупрова Еремея Провича, 77 лет.)
Былины: В 25 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — СПб.: Наука; М.: Классика, 2001. Т. 1: Былины Печоры: Север Европейской России. — 2001.