Дюк-то Степанович ведь три года у матушки без отца рос, отца-то богатыри убили. Как стал он трех
годов, стал коня искать. Он-то всё хочет в Киев-град ехать, а мать-то не пускат, коня не дават. А он
всё коня искал: на которого руку наложит, так конь-то шататца, всё не выбрать коня-то.
А подрос до шести годов, дак пошел по городу искать коня, кто коня укажет. Идет — стоит старуха,
он ее и спрашиват, где коня взять. «Конь в глубоком погребе стоит, тот тебе подойдет». Пришел Дюк
к погребу, спихнул чугунную доску, доской погреб-от накрыт был да песками присыпан. Взял он коня,
поехал на горы таки коло Киева. Смотрит: «Ничого в Киеве хорошого нет, белое всё, церкви белые,
а у нас все золотое». А конь пал на колени и говорит: «Не могу тебя носить, спусти меня пастись».
Спустил коня-то, а сам зашел в погреб, тут питера и ядера всяко. Напился, наелся и спать лег. Сколько спал,
две ли, три ли недели, не знаю, свидетелей-то не было. Проснулся, а платье-то на нем все лопнуло, розлезлось.
Вышел из погреба, а коня нет, стал его кликать, а конь-то говорил: «Я сам прибегу». Опять пошел
Дюк в погреб, напился, наелся, надел новое платье и спать лег. Сколько проспал, проснулся, а платье
опять лопнуло. Вышел на улицу, а коня всё нет. Снова в погреб спустился. Долго ли спал, три года, тут
и жил. Выспался, вышел на улицу. Тут конь прибежал, говорит: «Ехать можно, ты отъелся». А Дюк
смотрит и не узнает: «Ты не мой конь». — «А ты на себя посмотри, тоже не похож на себя. Одни кости
были». Сел он на коня, прибежал к матушке Омелфе Тимофеевне, она выскочила: «Кто такой?» А он
прощаться приехал: «Прости, матушка Омелфа Тимофеевна, я поеду в Киев-град, ко князю Владимиру».
Поехал он к Киеву, приехал на горы, конь говорит: «Ничего там хорошего, белы́м белешенько, а у нас
в Золотой Орде всё в золоте». Все равно поехали, конь его скачет, озера и реки меж ног спускат. Хотел
Дюк к обедне в Киев приехать, пришел в церковь, а князя в церкви нет. Пошел в полаты ко княгине
Апраксии, видит: сидит она. Он и говорит: «Здравствуй, княгини портомойница». — «Что ты, кака́,
говорит, я портомойница, я княгиня». — «А у нас так-от портомойницы ходят».
Пошел Дюк в церковь, стал, а сам все на сапоги поглядыват: сапоги-то в песке припылились. Князь
стал на пир приглашать, пришли в полаты, — Дюк всё на сапоги поглядыват. Чурила-то Пленкович
насмешник был и говорит: «Какой-то нахальник приехал к нам, с кого-сь сапоги да платье стащил, дак
всё поглядыват». А Дюк-от и говорит: «У нас в Золотой Орде впереди-то идут лопатники, а потом
стельщики, сукна стелют, дак сапоги-то только чистятся, а тут в песке всё». А Омельфа-то Тимофеевна
дала ему перцатоцки, жемчугом шитые, велела подарить Илье Муромцу, старому казаку: «Ты ведь дитя
хвастливое, дак он за тебя заступится».
Вот стали все есть. Он ест, верхнюю-то короцку на стол кидат, а нижнюю-то короцку под стол мецот.
А Чурила-то и говорит: «Откуда такой нахальник к нам явился, хлебушко под стол кидат?» — «А у вас
вот, господа, пеци-то глиняны, а у нас —
Один съешь, дак другой хочется,
Второй съешь, дак душа горит,
Третей съешь, дак и сыт».
Всё поспариват с Чурилой. Заложились они об заклад: «Давай ездить каждый день на новом коне». —
«У меня кони-то в Золотой Орде в проклятой». Пошел к Сивушке-Бурушке за помошью. Конь и говорит:
«Я буду кататься на заре, шерсть менять». Стал Чурило биться не о ста рублей, не о тысячи — о буйной
голове: Почай-реку перескочить, да и назад отскочить. А Почай-река на два поприща змеиных, на два
по́скака лошадиных. Илья и Добрыня смотреть пошли. Чурила вперед скочил да назад не доскочил, Дюк
ёго за волосы вытащыл. Хотел снести голову, да князь и княгиня отмолили.
Стали опять биться, стали платья носить, всё чтоб новое. Он послал записочку в Золотую Орду,
коню под седло положил. Мать прислала ему платья. Стали среди церкви: Чурила повел палочкой по
пуговкам, дак с одной стороны мальчик, а с другой девочка, дак поцелуются. А Дюк провел, дак всё
райские птички поют. Опять перещоголял его, дак о головах ведь бьются.
Чурила решил о богатстве биться. Описывать добро пошли Добрыня Никитич да Илья. «А Олешу
Поповича не посылай, он роду поповского, руки загребущие, он еще загребет казну-то мою, ограбит».
Еще Потанюшку Хроменького послали. «Я ехал три дня, а вам косой-то дорогой три года». Вот ехали
три года, да богатыри ведь всё. Приехали. Зашли в комнату, говорят: «Здрасте, Омелфа Тимофеевна». —
«Кака я Омелфа Тимофеевна, я портомойница». Во втору комнату зашли: «Здрасте, Омелфа Тимофеевна!»
— «Кака я Омелфа Тимофеевна, я ее рукомойница, а она в церкви стоит. Да вы всем-то не
кланяйтесь. Как пойдет Омелфа Тимофеевна из церкви, впереди-то пойдут лопатницы, потом-то пойдут
метельщицы, а сзади стельщицы. Потом Омелфа Тимофеевна».
Пошли они, видят: дорогу разметают, сукна стелют, потом Омелфа Тимофеевна идет. Поздоровались
они, а она и не посмотрела. Зашли в дом. «Зачем пришли?» — «Именье твое описывать». — «Како у меня
именье? Описывайте ложки да вилки!»
Три года писали, не могли описать. Она говорит: «Поезжайте к князю, пусть на бумагу продаст
Киев-град, а на чернила Чернигов-град».
И вернулись, ничего не вышло у них. Опосля смирились с Чурилом, дак и свататься вместе ходили
за двух девок.
(Зап. Митрофановой В. В.: 24 июля 1956 г., д. Качгарт Нарьян-Марского р-на — от Марковой Софьи Степановны, 78 лет.)
Былины: В 25 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — СПб.: Наука; М.: Классика, 2001. Т. 1: Былины Печоры: Север Европейской России. — 2001.