А-й как ездил Добрынюшка по всей земли,
А-й как ездил Добрынюшка по всей Руси,
А-й как ездил Добрынюшка по всем землям,
Как гулял-то Добрынюшко по цюжим странам.
А-й как искал как Добрынюшка супротивницька,
Супротивницька искал к сибе, наезницька, —
А он не мог же натти себе супротивника,
Супро[ти]вника натти себе, наезника.
Он выехал на полё на чистоё,
Да на то же роздольицё на широкое, —
А он смотрел где, гледел в подзорну трубочку
А-й да он на все же на четыре кругом стороны:
Во первой-то стороны — да горы лютые,
Во второй-то стороны — да лесы тёмные,
Во третей-то стороны — да синё морюшко,
Во четвёртой стороны — да цисто полюшко.
Он смотрел и гледел да вдоль он по полю,
По тому по роздольицю по широкому, —
Он завидял, как на поли шатёр стоит,
А шатёр-то стоит да бел полотняной.
А поехал Добрынюшка ко белу шатру.
Приежжает Добрынюшка ко белу шатру,
А на шатри видит — подписом подписано,
А-й со велики[м]а-й угрозами подрезано:
«А ишше хто к шатру приедёт — дак живому не быть,
А живому-то не быть, проць не уехати!»
И сомутились у Добрынюш[к]и оци ясныя,
А росходились у Добрынюш[к]и руцьки белыя.
А соскакивал Добрынюшка со добра коня,
Заходил-де Добрыня в тонкой бел шатёр —
А-й во шатри стоит кроватоцька тисовая,
На кроватоцьки лежит перинушка пуховая,
На перины — одеялышко черного соболя.
А под кроваткой стоит боцька да с зеленым вином,
А-й да на боцьки-то цяроцька серебряна,
Не велика, не мала — полтара ведра.
Тут и брал тут Добрыня цяру во белы руки,
Как отвёртывал краны боцьки с зеленым вином,
А-й как нациживал цяру зелена вина,
Не велику и не малу — да полтара ведра;
А ишше брал-то Добрынюшка единой рукой,
Выпивал-то Добрынюшка к едину духу.
А как отвёртывал краны Добрынюшка Никитиць млад,
А отвёртывал кран да во второй након,
Как нациживал цяру да зелена вина,
Не велику и не малу — да полтара ведра;
А как брал-то Добрынюшка единой рукой,
Выпивал-то Добрыня да к едину духу.
Да отвёртывал краны Добрыня да во третей након,
Он нациживал цярочку зелена вина,
Не велику и не малу — полтара ведра;
Ишше брал-то Добрынюшка единой рукой,
Выпивал-то Добрыня к едину духу.
«А уж я перву чару выпил — для весельича,
А втору чару выпил — для похмельича,
Ишше третью я выпил — для безумьица».
А сомутились у Добрынюшки оци ясныя,
Росходились у Добрынюшки руцьки белые,
Загорело у Добрынюшки ретиво серьцё,
Закипела вот у Добрынюшки горяця кровь:
Как змахнул-то Добрынюшка рукми́ белыми,
А-й как розорвал Добрынюшка тонкой бел шатёр,
Ростоптал он ведь бочку с зеленым вином,
А ростоптал он как чароцьку серебряну,
Не велику и не малу — да полтара ведра, —
Ишше сам повалилсэ да на кроватку спать.
Уж спит он, лежит да трои сутоцьки,
На четвёртыя сутоцьки Дуна́й едёт.
Подъежжаёт Дунаюшко ко белу шатру —
Как не видит Дунаюшко бела шатра,
Только видит Дунаюшко добра коня.
Сомутились у Дунаюшка оци ясныя,
Росходились у Дунаюшка руки белые,
А загорело у Дуная да ретиво серьцё,
Да закипела у Дунаюшка горяця кровь.
Да соскакивал Дунаюшко со добра коня,
Ун хочот-то секци да буйную голову —
Во локтю его рука да остояласе.
А да и тут-то Дунаюшко прироздумалсэ:
«Ишше що же сонного мне бить — будто мёртвого:
Да не цесь моя, хвала да молодецькая,
А не выслуга будёт да богатырская —
Побужу я удалого доброго молоцца.
«Уж ты стань-востань, невежа, да ты немилой друг!»
А ото сну ле доброй молодець пробужаицсэ,
Со великого похмелья да просыпаиццэ.
Говорит-то Дунаюшко таково слово:
«Уж ты ой еси, Добрынюшка Никитиць млад!
Ты нащо у мня розорвал да тонкой бел шатёр?
А ты нащо ростоптал боцьку с зеленым вином?
Ты нащо ростоптал-то ведь цяроцьку серебряну,
А не велику, не малу — да полтара ведра,
А и ко́я чара стоит да во петьсот рублей?»
А говорыт тут Добрынюшка таково слово:
«Уж ты ой еси, Дунай да сын Ивановиць!
Нащо было страсте́ми подписывать,
Со великима угрозами подрезывать?
Ишше этих страстей дак нам боетисе —
Нам не надобно по полю поляковать!»
Ишше тут же Дунаюшку за беду стало,
За великую досаду да показалосе:
Ишше тут-то молоццы они прироспорили,
Прироспорили молоццики, прироздорили,
А да скочили они да на добрых коней.
И как не две горы да сокаталосе,
Да не два ле сокола да солеталосе —
А два руських могуцих богатыр[я] съежжалисе.
Во-первых они съехались вострыма копьеми —
И по насадоцькам копьиця поломалисе,
А от рук руковятоцьки загорелисе:
Они тем боём друг друга не ранили!
Во-вторых они съехались вострыма саблеми —
По насадоцькам сабельки изломалисе,
Да от рук руковятоцьки загорелисе.
Да натегивали луки да всё дубовые,
Да и те же тетивоцьки шолковые,
Да накладывали они да калены стрелы,
Они спускали ведь стрелоцьки в друг друга —
А улетели как стрелоцьки ноньче по поднебесью.
(Почему они летели по поднебесью?
Кабы руской с барсуманином-то бы и ссорылись —
Да попали они бы да друг в дружку,
А как руськой-от с руським — Бог̇ дас помошши!)
Они тем боём друг друга не ранили!
А тянулись на тягах на железныех —
Да и тяги железны да изломалисе:
Они тем боём друг дружку не ранили!
И скоцили они да со добрых коней;
Да плотным они боём да рукопашечкой
Они бьюцьсэ-деруцьсэ ноньче трои суточки —
По коленам они в землю да утопталисе.
Да и в эту-ту пору да и во то время
Ише ездил старой казак по чисту полю
Он со тем же с Олёшенькой Поповицём —
Да соскакивал старой-от да со добра коня,
Да припадывал старой-от да ко сырой земли
И говорыл тут Олёшеньки Поповицу:
«Уж ты ой еси, братёлко крестовое!
Ише есь у нас битва да на цистом поли!
Поежжай-ко, Олёшенька, попроведай-ко:
Если руськой с барсуманином — то дай помошши,
Если руськой-от с руським — дак розговарывай!»
Тут поехал Олёшка на битву да на великую.
Приежжаёт Олёшенька к битвы великое —
Ише тут же Олёшенька приочуствовал,
А ишше видит-де два руськия бог̇атыря:
Во-первых-де, Добрынюшка Никитиць млад,
А во-вторых, Дунай да сын Ивановиць.
Ишше стал-то Олёшенька их да розговарывать —
Розговору молоццы да не внимают же.
Да подходит Олёшенька к добрым молоццам,
Да и хочот рознять их, добрых молоццов.
Да и пнул ёго Добрынюшка Никитиць млад,
Да и пнул-то его да как правой ногой —
А улетел-то Олёшенька за сорок сажон,
Да лежит-то Олёшенька на чистом поли,
Да стоит его конь у доброх молоццов.
А тут-то молоццы да всё-тыки борюццэ,
Да и тут молоццы-ти да всё стараюццэ.
Ище тут-то Олёшенька очуствовал,
Подкрыпил свою силу-от богатырьскии,
Да приходит Олёшенька он к добру коню,
Да заскакивал Олёшенька на добра коня.
Да и слова-та Олёшенька не молвил же —
Поскакал же к старому да Ильи Муромцу.
Приежжал же к старому да Ильи Муромцу;
Говорит же Олёшенька таково слово:
«А уж ты ой еси, старой казак Илья Муромец!
Да деруцсе Добрынюш[к]а с Дунаюшком,
А-й да говори моей да не внимают же!»
Да скочил же старой-от да на добра коня,
Он поехал на битву да на великую —
Приежжаёт старой на битву на великую.
Они слышат-то потоп да лошадиное,
Они слышат и крык-от богатырское —
Ише тут-то молоццы они приужакнулись,
Ише тут молоццы да роступилисе,
Отступились они драцьсе-воеватисе.
Тут приехал старой казак на битву на великую —
Тут стречают удалы да добры молоццы,
Да которому успеть да г старому бежать?
Да Добрынюш[к]а бежит — да подпинаицсэ,
А Дунаюшко бежит — да подтыкаицсэ.
Прибежал-то Добрынюш[к]а Никитич млад
На покорность г старому да Ильи Муромцу —
Да и близко Добрынюшка подвигаицсэ,
Да и низко старому да поклоняицсэ:
«Уж ты ой еси, старой казак Илья Муромец!
Уж ездил ведь я ноньце по всей земли,
Уж ездил-то я ноньце по всей Руси,
А не мог же натти себе супротивника,
Супротивника натти себе, наезника.
Уж я выехал на полё на чистоё,
Да на то же роздольё да на широкоё, —
А да смотрел я, гледел в подзорну трубочку,
Я на все же на четыре да кругом стороны:
Во первой стороны — да горы лютыи,
Во второй стороны — да лесы темные,
Во третей стороны — да синее морюшко,
Во четвёртой стороны — да цистоё полюшко.
Я смотрел-то, гледел да вдоль я по полю,
По тому я роздоль[и]цю широкому, —
Как завидял-то: на поли шатёр стоит.
А поехал ведь я да ко белу шатру,
А приехал ведь я да ко белу шатру —
На шатре было подписом подписано,
А со великима угрозами подрезано:
„Ишше хто к шатру приедёт — да живому не быть,
Живому ему не быть, проць не уехати!”
Ишше тех же страстей ведь нам боетисе —
Нам не надобно по полю ездить поляковать,
Да по чистому полюшку казаковать!
Ише тут-то ведь мне-ка да не пондравилось.
Заходил же ведь я да в тонкой бел шатёр —
Во шатри стоит кроваточка тисовая,
На кроватоцьки лежала периночка пуховая,
На перины — одеялышко черного соболя.
Под кроваткой стоит боцька да с зеленым вином,
А на боцьки стоит цяроцька серебряна,
Не велика, не мала — да полтара ведра.
А на цяроцьки ст[р]асте́ми было подписано,
Со великима угрозами подрезано:
„Ише хто же это чарочку примет единой рукой,
Ише хто цяру выпьёт да к едину духу —
Да тому человеку да живому не быть,
Живому-то не быть, проць не уехати!”
Ише это ведь мне-ка да не пондравилось:
Наливал ведь я цяроцьку зелена вина,
Не велику, не малу — да полтара ведра, —
Выпивал же я цяру да к едину духу.
Наливал же я цяроцьку во второй након —
Выпивал же я цяру да к едину духу.
Наливал ведь я цяру да во второй након —
Выпивал ведь я цяру да к едину духу.
Сомутились у меня да очи ясныя,
Росходились у меня да ручки белые:
Я розорвал у его да тонкой бел шатёр,
Ростоптал ведь я боцьку да с зеленым вином,
Ростоптал ведь я цяроцьку серебряну,
Ише всё розмётал я по чисту полю!»
Ише тут же старой-от да воспроговорыл:
«Как поэтому, Добрынюшка, ты неправ будёшь!»
Да подходит Дунай да сын Ивановиць,
Ише близко Дунаюшко подвигаицсэ,
Да и низко Дунаюшко поклоняицсэ:
«Уж ты ой еси, старой казак Илья Муромець!
Как стоял у мня шатёр дак на цистом поли;
На шатри-то у мня было подписано,
Со великима угрозами подрезано:
„Ишше хто к шатру приедёт — да живому не быть,
Живому-то не быть и проць не уехати!”
Во шатри стояла кроватоцька у мня тисовая,
На кроватоцьки лежала перина пуховая,
Под кроваткой стояла боцька да с зеленым вином,
А на боцьки у мня цяроцька была серебряна,
Не велика, а не мала — да полтара ведра,
Ише та же цяра стоит во петьсот рублей,
Из которой ноньчи чары да с приезду пью!
А на цяроцьки страстеми было подписано,
Со великима угрозами подрезано...»
Ише тут-то старой-от да воспроговорил:
«Дак поэтому, Дунаюшко, ты неправ будёшь!»
Уж сели все они да на добрых коней —
Собралась их дружинушка хоробрая,
Да четыре молоцца, как четыре ясных сокола.
Да поехали они да в стольне Киев-град
Да к тому же ко князю да ко Владимеру.
Приежжают ко грыдьни ко княжонецкое,
Приежжают-то прямо да ко красну крыльцу —
Ишше в ету ведь пору да и во то время,
А как Владимер-от князь да сел на княжей стол.
Как грыдьни все княжески ростворилисе,
А и все светлыя светлици запустили их.
Да выходит Владимер-князь на красно крыльцо,
Уж низко старому да поклоняицсэ:
«Уж ты ой еси, старой казак Илья Муромец!
Да пощо же тебя в доми да не случилосе,
Не Добрынюшки у мня да не Никитица,
Не Дунаюшка у мня сына Ивановича,
Не Олёшеньки у мня да не Поповиця?» —
«Уж ты ой еси, Владимер, князь стольне-киевской!
Уж ездил я с Оле[ё]шенькой по чисту полю,
Я нашол же ведь битву да на чистом поли:
Как Добрынюшка с Дунаюшком деруццэ же.
Россуди у их да всё розведай-ко,
Ише седь-ко-се, князь, да ты на руськой стол,
Ты придумай-ко думу да нам ведь крепкую,
Ишше дай-ко-се нам да слово тайноё,
Слово тайноё дай, да не объявноё!
Я привёз как удалых их добрых молоццов:
Во-первых-де, Добрынюшку Микитица,
Во-вторых-де, Дунаюшка Ивановича,
Во-третих-де, Олёшеньку Поповича».
Говорит князь Владимер да таково слово:
«Уж ты ой еси, старой казак Илья Муромец!
Заходи-ко-се ведь к нам во грыдьню княжонеськую —
Россужу ведь я вас и прирозведаю!
А как по Г̇осподу судить, да нать живому быть,
Как по кривды судить, да быть убитому —
А ишше все поживём мы да на белом свети!»
Тут заходят молоццы-ти да в светлу грыницю.
Тут подходит Добрынюш[к]а ко Владимеру,
И говорит тут солнышко Владимер-князь:
«Уж ты ой еси, старой казак Илья Муромець!
Уж ты где ты их нашол, да где их выкопал?»
А-й говорит тут старой-от да таково слово:
«Уж ты солнышко Владимер, князь стольно-киевской!
Уж я ездил-то ноньце по полю поляковать,
А по цистому полюшку казакова[ть]
Да и с тем же с Олёшенькой Поповицом —
Да нашол же ведь я но поли битву великую.
Посылал я Олёшеньку Поповиця
Как на ту же на битву на великую.
Я сказал же ему да наказал ему:
„Если руськой с неверным — да то дай помошши,
Если руськой-от с руським — да розговаривай!”
Как поехал Олёша на битву на великую.
Приежжаёт Олёшка на битву на великую —
Да и бьюцца два молоцца всё руськие.
Да и стал он ведь их да розговаривать:
„Уж ты ой еси, Дунай да сын Ивановиц!
Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитиц млад!
Вы об цём деритесь, да чого делите?” —
В теменях-то молоццы: ему ответу нет».
Говорит тут Олёшенька Попович млад:
«Да соскакивал я, Олёшенька, со добра коня,
И хотел я рознять их, удалых добрых молоццов, —
Подходил я к удалым им, добрым молоццам,
Да хотел захватить их белой руцькой правою.
Не успел захватить я руцькой правою,
Как-то пнул меня Добрынюшка Микитиць млад,
Да-то пнул-то миня да всё правой ногой —
Улетел-то ведь я да во чисто полё,
Как в далечем, дале́чо — да за сорок сажон.
Ишше тут же ведь я при(й)очувствовал,
Подкрепил свои силушки молодецкии,
Молодецкия силушки богатырскии.
Тут прихожу ведь я да ко добру коню,
Да скочил ведь нонь я да на добра коня
Да поехал г старому да Ильи Муромцу.
Приежжаю г старому Ильи Муромцу,
Говорю я старому да таково слово:
„Уж ты ой еси, старой казак Илья Муромець!
Ише бьюцьсе-деруцьсе да там Дунаюшко,
Там Дунаюшко дереццэ да всё с Добрынюшкой!”
Да [на] ето старому да не понравилось;
Да скочил тогда старой ведь на добра коня,
А полетел он на битву да на великую.
Как приехал там на битву на великую.
Как едёт старой да по чисту полю,
Как уцули ведь потоп ребята лошадиное,
Как услышали крык да бог̇атырьское —
Ише все они, ребятушка, ноньце роступилисе,
Перестали они бицсэ и дратисе.
А-й на покорность идёт Добрынюшка Микитиц млад
А [к] тому же г старому да Ильи Муромцу,
Ишше низко Добрыня да поклоняицсэ».
А на ето-то Добрынюшка догадлив был:
«Уж ты ой еси, Олёшенька Поповиц млад!
Ты позволь-ко-се молчать, мне-ка слово сказать!»
Ой ишше близко Добрыню[ш]ка подвигаицсэ,
Ишше низко Добрыня да поклоняицсэ:
«Уж ты солнышко Владимер, князь стольно-киевской!
Ты позволь, князь Владимер, да мне слово сказать —
Не позволь, князь Владимер, да за слово казнить,
За слово меня не бить, скоро не весити!» —
«А-й говори-тко, Добрыня, да що тебе надобно». —
«Уж ты солнышко Владимер, князь стольне-киевской!
Уж как ездил ведь ноне да я по всей земли,
Я по всей-то земли, да я по всей Руси —
А я не мог же натти себе супротивника,
Супро[ти]вника натти себе, наезника.
Как я выехал на полё на чистоё,
Да на то же на роздольицё широкоё, —
Да увидял я: на поли шатёр стоит.
А смотрел я, гледел в подзорну трубочку
Да на все же на четыре да кругом стороны:
И во первой-то стороны — да горы лютыи,
Во второй-то стороны — да лесы тёмныя,
И во третей-то стороны — синее морюшко,
По четвёртой стороны — да цисто полюшко.
Я смотрел же, гледел да вдоль я по полю,
По тому я роздольицю широкому,
А я увидял-то: на поли шатёр стоит.
Приежжаю ведь я да ко белу шатру —
На шатри было подписом подписано,
Со великима угрозами подрезано:
„Ише хто к шатру приедёт — да живому не быть,
Ой живому не быть, проць не уехати!”
Я зашол же к ёму да в тонкой бел шатёр —
Во шатри стоит кроваточка тисовая,
На кроватоцьки лежит перинушка пуховая,
На перины — одеялышко черного соболя,
Под кроваткой стоит боцька да с зеленым вином,
Да на боцьки стоит цяроцька серебряна,
Не велика, не мала — да полтара ведра.
А на цяроцьки страстеми было подписано,
Со великима-й угрозами подрезано:
„Ише хто же эту цяроцьку примёт единой рукой,
Ише хто эту цяроцьку выпьёт к едину духу —
Да тому человеку да живому не быть,
Живому-то не быть и проць не уехати!"
Ише это ведь мне-ка да не пондравилось:
Наливал ведь я чару да зелена вина,
Не велику, не малу — да полтара ведра, —
Выпивал ету цяру я к едину духу.
Наливал ведь я цяру да во второй након —
Выпивал эту цяру да к едину духу.
Наливал я ведь цяру да во третей након —
Выпивал эту цяру да к едину духу.
Сомутились у меня да оци ясные,
Росходились у меня да руцьки белые:
А розорвал у его да тонкой бел шатёр,
Ростоптал я ведь боцьку да с зеленым вином,
Ростоптал я ведь цяроцьку серебрянну,
Не велику, не малу — да полтара ведра!»
Говорит князь Владимер да таково слово:
«Как поетому, Добрынюшка, ты неправ будёшь!»
Как и близко Дунаюшко подвигаицсэ,
Ише низко Дунай да поклоняицсэ,
Говорит-то Дунаюшко таково слово:
«Уж ты солнышко Владимер, князь стольне-киевской!
Ты позволь, князь Владимер, да мне слово сказать —
За слово меня не бить, скоро не весити!»
Говорит князь Владимер да таково слово:
«Говори-тко, Дунаюшко, що те где надобно». —
«Как стоял у мня на поли тонкой бел шатёр.
На шатри у мня страстеми было подписано,
Со великима угрозами подрезано:
„Ише хто к шатру приедёт — дак живому не быть,
Живому-де не быть и проць не уехати!”
Во шатри-то стояла кроваточка тисовая,
На кроватоцьки лежала перинушка пуховая,
На перины — одиялышко черного соболя,
Под кроваткой стоит боцька да с зеленым вином,
А на боцьки-то цяроцька была серебрянна,
Не велика, не мала — да полтара ведра,
Из которой я чарочки я с приезду пил, —
Не велика и не мала — да полтора ведра,
А котора она стоила во петьсот рублей.
А на цяроцьки страстеми подписано,
Со великима угрозами подрезано».
Говорит князь Владимер да таково слово:
«Да поэтому, Дунаюшко, ты неправ будёшь!»
Говорит тут Владимер-князь таково слово:
«Уж вы слуги, вы слуги да мои верные,
Мои верныя слуги да неизменные!
Вы возьмите Дуная да за белы руки,
Поведите Дуная да во цисто полё,
450Вы копайте Дунаюшку глубок погрёб!
Вы возьмите-тко двери да все железные,
Вы возьмите-тко замки да все три крепкие,
Вы замкните Дуная да крепко-накрепко!»
Ише тут его слуги да не ослушались:
Они брали и Дуная за белы руки,
Повели же Дуная да во цисто полё,
А копали Дунаюшку глубок погрёб,
Затворили-то двери да трои все железные,
Да замкнули замками да крепко-накрепко,
Ише сами тому да приговаривали:
«Не бывать тут Дунаю да на белом свети,
Не видать тут Дунаю да свету белого!»
Тут пошли всё ко князю да ко Владимеру.
Да приходят ко князю да ко Владимеру,
Говорят-то ведь слуги да таково слово:
«Уж ты солнышко Владимер да стольне-киевской!
Ишше службу твою да всё исполнили:
Как свели же Дунаюшка во цисто полё,
А как копали Дунаюшку глубок погрёб —
Да копали Дунаюшка во глубок погрёб,
Как затворили мы двери да трои все железные,
Как замкнули замки да всё три крепкие!»
(Зап. А. Д. Григорьевым 20 июля (первая половина текста, 22 июля — вторая половина) 1901 г.: д. Дорогая Гора Дорогорской вол. — от Петрова Артемия Егоровича, 35 лет.)
Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым в 1899—1901 гг. Т. 3: Мезень. СПб., 1910.