В 1834 году ходила в обществе по рукам эпиграмма: «В Академии наук заседает князь Дундук»… Новый министр народного просвещения граф Уваров встретил у Карамзиных Пушкина, которому молва приписывала эту эпиграмму.
Министр сказал поэту:
— Вы роняете свой талант, позволяя себе осмеивать почтенных и заслуженных людей такими эпиграммами.
Пушкин вскипел и ответил ему:
— Какое право имеете вы делать выговор, когда не смеете утверждать, что это мои стихи?
— Но все говорят, что ваши! — возразил Уваров.
— Мало ли что говорят! А я вам вот что скажу: я на вас напишу стихи и напечатаю их с моею подписью.
И действительно, когда вскоре после этого разговора Уваров захворал, а наследники торопились опечатать его имущество в надежде, что он умрет, между тем как министр неожиданно выздоровел, Пушкин написал стихотворение: «На выздоровление Лукулла», которое и было напечатано в «Московском Наблюдателе».
Эта выходка принесла много неприятностей поэту. В результате получился вызов к Бенкендорфу и объяснение с ним, о котором рассказывал сам Пушкин. Приводим этот рассказ в извлеченьи:
«Вхожу. Граф с серьезной, даже со строгой миной, впрочем, учтиво, ответил на мой поклон, пригласил меня сесть у стола vis-a-vis.
— Александр Сергеевич! Я обязан сообщить вам неприятное и щекотливое дело по поводу вот этих ваших стихов. Хотя вы и назвали их Лукуллом и переводом с латинского… но все русское общество в наше время настолько просвещено, что умеет читать между строк…
— Совершенно согласен и радуюсь за развитие общества. Но позвольте узнать, кто эта жалкая особа, которую вы узнали в моей сатире?
— Не я узнал, а Уваров сам себя узнал и просил обо всем доложить государю. И даже то, как вы сказали ему, что напишете на него стихи и подпишетесь под ними.
— Сказал и теперь не отпираюсь... Только именно эти стихи я написал не на него.
— А на кого же?
— На вас!
Бенкендорф, вытаращив на меня глаза, вскрикнул:
— Что?! На меня?
А я, заранее восхищаясь развязкой... три раза оборачиваясь к нему лицом, повторял:
— На вас, на вас, на вас!
Тут уж Александр Христофорович, во всем своем величии власти, громовержцем поднимаясь с кресла, схватил журнал и, подойдя ко мне, дрожащей от злобы рукой тыкая на известные места стихов, сказал:
— Однако послушайте, сочинитель! Что ж это такое? Какой-то пройдоха наследник... (читает) «Теперь уж у вельмож не стану нянчить ребятишек...» Ну это ничего... (продолжает читать): «Теперь мне честность — трын-трава, жену обманывать не буду!..» Ну, и это ничего, вздор!.. но вот ужасное, непозволительное место: «И воровать уже забуду казенные дрова». А что вы на это скажете?
— Скажу только, что вы не узнаете себя в этой колкости.
— Да разве я воровал казенные дрова?
— Так, стало быть, Уваров воровал, когда подобную улику принял на себя.
Бенкендорф понял силлогизм, сердито улыбнулся и промычал:
— Гм! Да!.. Сам виноват...
— Вы так и доложите государю. А за сим имею честь кланяться вашему сиятельству».